Вспоминать о Гине было все равно, что ткнуться лицом в ветки белой акации. Одуряющий аромат цветов - и шипы по глазам. Лучше не вспоминать.
Но как не вспоминать, когда проклятая акация белой волной накатила на дремлющий город, распустившись за ночь так отчаянно и нежно, как были отчаянны и нежны твои всегдашние попытки догнать, добежать, вернуть его себе.
Протяни руку в окно - и коснешься изогнутой ветки, где под белой пеленой цветов спрятаны листья и шипы. Протяни руку, как всегда хотелось протянуть к его глазам, спрятанным за белыми прядями и ехидным прищуром.
Забудь.
Ты опускаешь голову на скрещенные руки и глухо смеешься, вздрагивая, как от рыданий. Ты смеешься над собой и своими сбывшимися мечтами, и смех твой страшен в пустой комнате спящего дома.
Ты вспоминаешь, как отчаянно хотелось порой стереть вечную кривую, невыносимо раздражающую усмешку с его лица - и это сбылось. В тот день он не улыбался. Больше нет.
Ты знаешь, как часто мечталось о том, чтобы он сказал тебе хоть пару фраз, не пересыпанных насмешками, как колючками, вонзающимися в самое больное, - и это сбылось тоже. Он не смеялся, и его простые слова - слова, которых пришлось дожидаться так долго, - вонзались не как колючки, а как раскаленные ножи.
Как сладко и больно было надеяться, что однажды он больше никогда и никуда не уйдет, без прощаний и объяснений - и не придется больше бежать следом, надрываясь от бесполезного крика, бешенства и тоски. Что ж. В тот день он остался там, на изломанных камнях разрушенного города. Оттуда уже не уйти.
И еще одна мечта вроде бы сбылась. Увидеть бесконечную голубизну его глаз, такую неожиданную на худом коварном лице записного злодея и предателя. Нежданную и ранящую, чуть ли не насмерть.
Лучше бы насмерть.
Тогда бы не пришлось помнить белые развалины и широко раскрытые голубые глаза под белесым далеким небом и известковую пыль, въедающуюся в самую душу. Там все было каким-то белым. Почему-то. Только руки и камни вокруг невыносимо и неудержимо окрашивались алым, как в дурном, очень дурном сне.
И крик. Раздирающий легкие и белесое небо над головой. Кто кричал? Ты? Кто-то еще? Этого ты почему-то не помнишь. Всё, кроме этого.
Ты сидишь, упершись лбом в подоконник, и мысленно пересчитываешь свои оставшиеся сокровища. Меч и жизнь. Что еще? Больше нечего отдать за то, чтобы забыть, что хотелось получить и было получено.
А помнить... помнить только то, что раньше было так ненавистно: ехидную ухмылку, язвительные слова, прищуренные длинные глаза и даже то, как он уходил. А потом приходил веселый, злой и неуязвимый Лис.
Будь ты проклят, Лис. Будь ты проклят.
Ты вскакиваешь и, перегнувшись через подоконник, яростно комкаешь белую пену акации, судорожно стискивая цветы, и шипы, и листья, сдирая хрупкую ранящую красоту, пока не остается только черная ветка.
Ты смотришь на свою окровавленную ладонь с прилипшими обрывками истерзанных белых цветов. Ничего. Это ничего.
Акация отцветет. И не будет будить тебя на рассвете.
Ты почти успокоишься. Ты почти забудешь. Будешь жить дальше.
До тех пор, пока не пойдет снег.
Но как не вспоминать, когда проклятая акация белой волной накатила на дремлющий город, распустившись за ночь так отчаянно и нежно, как были отчаянны и нежны твои всегдашние попытки догнать, добежать, вернуть его себе.
Протяни руку в окно - и коснешься изогнутой ветки, где под белой пеленой цветов спрятаны листья и шипы. Протяни руку, как всегда хотелось протянуть к его глазам, спрятанным за белыми прядями и ехидным прищуром.
Забудь.
Ты опускаешь голову на скрещенные руки и глухо смеешься, вздрагивая, как от рыданий. Ты смеешься над собой и своими сбывшимися мечтами, и смех твой страшен в пустой комнате спящего дома.
Ты вспоминаешь, как отчаянно хотелось порой стереть вечную кривую, невыносимо раздражающую усмешку с его лица - и это сбылось. В тот день он не улыбался. Больше нет.
Ты знаешь, как часто мечталось о том, чтобы он сказал тебе хоть пару фраз, не пересыпанных насмешками, как колючками, вонзающимися в самое больное, - и это сбылось тоже. Он не смеялся, и его простые слова - слова, которых пришлось дожидаться так долго, - вонзались не как колючки, а как раскаленные ножи.
Как сладко и больно было надеяться, что однажды он больше никогда и никуда не уйдет, без прощаний и объяснений - и не придется больше бежать следом, надрываясь от бесполезного крика, бешенства и тоски. Что ж. В тот день он остался там, на изломанных камнях разрушенного города. Оттуда уже не уйти.
И еще одна мечта вроде бы сбылась. Увидеть бесконечную голубизну его глаз, такую неожиданную на худом коварном лице записного злодея и предателя. Нежданную и ранящую, чуть ли не насмерть.
Лучше бы насмерть.
Тогда бы не пришлось помнить белые развалины и широко раскрытые голубые глаза под белесым далеким небом и известковую пыль, въедающуюся в самую душу. Там все было каким-то белым. Почему-то. Только руки и камни вокруг невыносимо и неудержимо окрашивались алым, как в дурном, очень дурном сне.
И крик. Раздирающий легкие и белесое небо над головой. Кто кричал? Ты? Кто-то еще? Этого ты почему-то не помнишь. Всё, кроме этого.
Ты сидишь, упершись лбом в подоконник, и мысленно пересчитываешь свои оставшиеся сокровища. Меч и жизнь. Что еще? Больше нечего отдать за то, чтобы забыть, что хотелось получить и было получено.
А помнить... помнить только то, что раньше было так ненавистно: ехидную ухмылку, язвительные слова, прищуренные длинные глаза и даже то, как он уходил. А потом приходил веселый, злой и неуязвимый Лис.
Будь ты проклят, Лис. Будь ты проклят.
Ты вскакиваешь и, перегнувшись через подоконник, яростно комкаешь белую пену акации, судорожно стискивая цветы, и шипы, и листья, сдирая хрупкую ранящую красоту, пока не остается только черная ветка.
Ты смотришь на свою окровавленную ладонь с прилипшими обрывками истерзанных белых цветов. Ничего. Это ничего.
Акация отцветет. И не будет будить тебя на рассвете.
Ты почти успокоишься. Ты почти забудешь. Будешь жить дальше.
До тех пор, пока не пойдет снег.
-
-
20.09.2013 в 12:04Бузыкин! Восторженные почитатели твоего таланта рыдают в перерывах между инфарктами
Спасибо за эту тоскливую красоту
-
-
21.09.2013 в 05:24